В другом магическом обряде голые бабы «обманывали лен». Для этого и здесь при посеве баба раздевалась донага, в расчете чтобы лен, видя столь неприкрытую наготу, сжалился и подумал: «Эта баба бедная – у нее даже рубашки на теле нет, надо будет пожалеть ее и получше уродиться…»
Часто случались в давние времена различные болезни и на людях (эпидемии), и на животных (эпизоотии), часто поэтому исполнялся и еще один архаический обряд – «изгнание коровьей смерти». Это был обряд «опахивания» села, совершаемый обязательно женщинами, обычно нагишом или, позже, в одних нижних рубахах.
Одна (иногда – трое) впрягалась в соху, другая правила, а прочие, распустив волосы, шли следом, потрясая кольями и палками, гремя в горшки, сковороды, чугуны и заслонки. Считалось, что борозда «даст воздух» для «земляной силы», хотя в лучшем случае такой «кошачий концерт» мог лишь немного перепугать крыс или других грызунов – главных переносчиков чумных блох.
Обряд проводился, когда уже все бабы окончательно отчаивались в методах лечения, и потому попадаться навстречу такой пляшущей и вопящей голой толпе не следовало: могли попросту забить. Появление любого мужчины означало бы «неудачу» колдовства, и мужики хоронились куда подальше. Впрочем, в случае неудачи, что обычно и бывало, ее все равно «списывали» на мужиков – кто-то подглядел…
И уж несомненно широчайшим образом использовалась нагота в любовных чародействах. В одном, например, обнаженная девушка должна перед рассветом собрать определенные виды трав. В другом единожды, а то и трижды голышом обежать деревню, колдуя на какого-то парня. В третьем – ночью или на рассвете пробраться тайком к дому приглянувшегося и оставить что-либо у крыльца и т. д.
"В деревнях, что подальше в захолустьях, на Тиховы дни иное старинное действо справляют, – отмечал П. И. Мельников-Печерский («В лесах»). – О ту пору сорные травы меж сеяной и саженой огородины разрастаются, пора девичьей работы приходит – гряды полоть. Но перед тем, по старому завету, надо «гряды обегать».
Собираются красны девицы гурьбой и в глухую полночь обегают гряды веселой вереницей. А сами все до единой – в чем мать родила. От того обегания – ни червь на гряды не нападет, ни лютые медвяные росы, ни солнышком овощи не припечет, ни дождиком их не зальет. Хоть действо бывает и полночью, да на Тиховы дни заря с зарей сходится, какой горячий молодецкий взор в те белые ночи не разглядит голеньких красоточек?"
А на Святки было другое голое чудачество – гадание на банника, собрата лешего, что обитает в бане. В полночь девица подбиралась задом, задрав юбки, к двери или к окошку бани. Считалось, например, что «если банник прикоснется мохнатой рукой – будет жених богатый, если голой рукой бедный…» (Мифологический словарь. М., 1991).
Гадали компанией по фигуркам из воска, вылитым из ковша в холодную воду. В одиночку же шли гадать опять-таки в баню, где, раздевшись и дрожа от страха, склоняли капающую свечу над чашкой. Жених при этом подчас являлся воочию: «расторопный суженый, подкупив няньку, с вечера переселялся в баню и дожидался прихода суженой, – отмечал известный русский этнограф И. П. Сахаров. – Когда же суженая хочет гадать, он предстает ей, вручая кольцо, и раскаивается…»
И уж разумеется, «магический нудизм» использовался в свадебном действии, перед встречей жениха и невесты. «Баня играет здесь главную роль», – писала княгиня Е. Р. Дашкова и приводила описание народной свадьбы, в которой ей довелось участвовать.
"Невеста, заливаясь горькими слезами, садится в передний угол стола, покрытого плодами и пр., жених подходит к ней и, одарив ее разными нарядами, быстро исчезает, сопровождаемый своими товарищами в баню. Тогда хоровод девушек начинает петь своего рода реквием – свадебные песни.
После этого отводят в баню невесту, окруженную ее молодыми подругами, которых собирается от тридцати до сорока, они раздевают ее в передней комнате и потом, все еще плачущую и голую, вводят в самую баню. Раздевшись сами, они моют, вытирают ее, потом начинают танцевать, бить в ладоши, пить вино, которое раздает одна Ева, сидящая с бутылкой и стаканом в руке, а невеста все плачет. Затем раздается круговая песня, которую подтягивают все, за исключением самой суженой.
Эта сцена продолжается с час и под конец принимает вид необузданного пира. Подружки, разгоряченные вином и паром, поют и пляшут, подобно вакханкам, между тем невеста угрюмо молчит или плачет…"'
ЗЛОЙ РОК ПО ДОБРОЙ ВОЛЕ
Вплоть до недавнего времени философы утверждали: миром правит случай. Однако физики, открыв невидимые связи между явлениями, пришли к другому выводу: в мире не происходит ничего случайного, ибо любая случайность – это непознанная закономерность. Кто же прав?
Есть люди, о которых говорят, что они родились под несчастливой звездой. Неприятности сыплются на них как из рога изобилия. Другому бы на всю жизнь хватило напастей, которые неудачник переживает за год. Но есть люди, с которыми происходят как бы избирательные, целенаправленные неприятности. Всегда одни и те же. И говорить здесь о слепых случайностях просто не приходится.
Таким был, например, дед великого поэта Джорджа Байрона вице-адмирал английского флота Джон Байрон. От коллег-моряков он получил прозвище «Байрон – скверная погода». И было за что. Не отмечено ни единого случая, когда бы ему приходилось плавать под ясным небом. Даже если над головой сияло солнце, оно немедленно пряталось за грозовыми тучами, как только его судно выходило в море. И начинался ливень, который не прекращался, пока продолжалось плавание. В результате вице-адмирал постоянно попадал в аварии, а множество кораблей, имевших несчастье плавать вместе с ним, просто погибало в пучине. Впечатление такое, будто Джон Байрон притягивал к себе грозовые тучи.
Еще более уникальным «кладезем» неприятностей, как свидетельствует петербургский исследователь А. Савенков, был один из восемнадцати членов команды шхуны «Мермэйд», которая в октябре 1829 года вышла из порта Сидней. Кто это был, неизвестно, да, наверное, он и сам не подозревал, что навлечет на моряков такие неприятности. Но можно с большой долей вероятности утверждать, что такой человек на шхуне находился.
Судно шло Торресовым проливом, держа курс в залив Рафлс. Между Австралией и Новой Гвинеей, в районе, крайне опасном для судоходства, попали в густой туман и сели на рифы. Корабль пошел ко дну за считанные минуты, но люди спаслись – на голых камнях, без пищи и воды промаялись трое суток. На четвертые их подобрал проходивший мимо барк «Свитшу» с командой из четырнадцати человек. На свою беду подобрал: спустя двое суток в совершенно схожих условиях он налетел на подводные камни и затонул. Теперь на крохотном островке, опять-таки без воды и пищи, бедствовали уже две команды с двумя капитанами. И опять им повезло: вскоре их взяла на борт шхуна «Говернор Ради», идущая в Папуа. Люди ликовали, особенно команда «Мермэйда»: еще бы, пережить две катастрофы! Теперь уже ничего страшного не случится.
Как бы не так! Едва шхуна отошла от острова, на ней вспыхнул пожар. Несколько часов все три команды боролись с огнем, но безуспешно. Пришлось оставить догорающий корабль, и на трех шлюпках в ненадежное плавание пустились теперь уже 64 человека с тремя капитанами.
И опять им повезло. Вскоре всех терпящих бедствие подбирает военный корабль «Комет». Его моряки выслушивают рассказ с вполне понятным недоверием: таких невероятных совпадений просто не может быть. Оказалось, может. Внезапно налетел шторм, которыми славятся те широты, и надежный, казалось бы, корабль затонул. Среди бушующих волн на четырех перегруженных шлюпках 18 часов дрейфовали уже 85 матросов и четыре капитана. И снова их спасли. Небольшой парусник «Юпитер» едва разместил всех потерпевших. Среди них явно был один, который притягивал несчастья. И «Юпитер» повторил судьбу «Мермэйда» и «Свитшу»: проломил днище на рифе, и теперь на скользких скалах оказались 123 матроса и пять капитанов.